Новости
Давно переехав в Сингапур, IT-инвестор Сергей Белоусов продолжает поддерживать связь с Россией, где живут и работают его программисты, Российский квантовый центр, в работе которого он принимает активное участие. Свою ключевую компанию Acronis, разрабатывающую системы хранения и копирования данных, он называет международной и развивает ее в первую очередь на зарубежных рынках, но российское прошлое дает о себе знать – за прошедший год ему стало сложнее вести бизнес. С другой стороны, сингапурский паспорт и опыт ведения глобального бизнеса позволяют ему составить независимое мнение о сегодняшнем состоянии российской IT-индустрии.
– Вы говорите, что Acronis – сингапурская компания, но активно участвуете в разговорах о российском софте.
– Мы никогда не говорили, что мы российская компания. Мы производим софт в России. В разумных странах важно не кому принадлежат акции и не где продается софт в основном, а чтобы софт производился на территории страны. Я пытался много раз объяснить: самое главное – где производится интеллектуальная собственность и кто ее контролирует. Интеллектуальная собственность – когда вы пишете код, он с вашего компьютера кладется на сервер, там он хранится, тестируется и, когда он протестируется, собирается в бинарный код и распространяется. Пять действий. Если все это происходит на территории России, то интеллектуальная собственность контролируется Россией. Даже если акционер – какое-то злонамеренное агентство враждебной страны и оно скажет россиянину на территории России – сделай что-то плохое, тот не сделает, потому что так нарушит законы России и его посадят. И наоборот. Если россиянин контролирует американца, который делает то же самое на территории Америки, тот ни за что не нарушит закон своей страны. Наверное, есть какая-то группа лиц, которой хочется заработать денег на производстве и продаже какого-то не очень хорошего софта просто по той причине, что он российский. Мы говорим – у нас больше половины инженеров в России. Софт, который продается в России, пишется в России. Он собирается в России и т. д.
– При современной глобализации сложно сделать так, чтобы весь код писался в России...
– Мы контролируем ситуацию, так что наш код на данный момент вполне себе независим, там нет никаких чужих библиотек. В России – это потому что серверы находятся в России и достаточно легко построить систему, которая бы контролировала код. Можно ограничить физический доступ к жестким дискам и, соответственно, можно ограничить любой доступ. На самом деле важен только физический доступ. Если вы контролируете физический доступ, вы контролируете любой другой. Поэтому важно, чтобы это происходило в России. Еще раз объясню: россиянин на территории России не станет нарушать закон России. Преследовать иностранца на территории России немного сложно – и россиянина не на территории России еще сложнее. Иностранца за пределами территории России почти невозможно. В Китае и Америке приблизительно так и устроено. Контролировать надо интеллектуальную собственность и людей, которые ее производят.
Если сделать законы так, как собираются сейчас власти, они будут почти бессмысленны. Сделать софт уровня Microsoft или Acronis тяжело и долго, рынок России маленький, и поэтому эти законы не будут функционировать. Можно ли сейчас использовать для управления Сбербанком например «Эльбрус»? Можно, только Сбербанк перестанет полноценно функционировать.
– Для Acronis 2014 год был удачный?
– Да, хотя сложно однозначно ответить на вопрос. Я занимаюсь трансформацией компании. Для новой компании год был удачный, а для старой – достаточно обычный. В следующем году это уже будет на 100% новый Acronis. У нас другая бизнес-модель. Мы делаем тот же самый софт, но делаем так, чтобы хостинг-провайдеры, поставщики IТ-услуг, телефонные компании предлагали его клиентам как сервис. Дистрибуция может быть такая же, но другая модель потребления. На подобную модель переходит, например, Microsoft с продуктом Office 365. Google продвинулся в другую сторону – сначала у них были Google Docs, а потом их стали продавать дистрибуторы и реселлеры, например, Softline и КРОК. До моего возвращения в Acronis эта модель занимала у нас практически 0% оборота. Сейчас 25%. Но 100% никогда не будет, а будет 70% - всегда будут люди и организации, которые будут покупать софт по-старому.
– Какая часть выручки Acronis приходится на Россию?
– Меньше чем 3%. Она стабильна, потому что в рублях сильно растет – но рубль подешевел. Она должна была почти удвоиться, но этого не произойдет из-за курса. Но она никогда не может быть большой, к сожалению. Россия – большая страна, но наши продажи соответствуют количеству людей, размеру экономики. Россия дает маленький процент мирового ВВП, здесь живет маленький процент людей. Даже если Россия неожиданно станет мировой державой, которая станет напрямую конкурировать с Китаем, то из-за того, что людей мало, ВВП России не будет очень большим.
– А остальные регионы сколько продаж Acronis обеспечивают?
– Наверное, 35% – это обе Америки, 40% – Европа, 25% – это Азия и остальной мир. В принципе, все растет, но быстрее всего Азия. У нас есть старый бизнес по продаже «коробок» и новый бизнес по продаже облачных продуктов. Новый бизнес растет в другой динамике, всегда быстрее в развитых странах. А в Азии меньше растет новый бизнес, но зато меньше конкурентов и лучше растет старый бизнес. Поэтому в сумме Азия растет быстрее. Мне самому понятно, что никакого вывода из этой динамики сделать невозможно. Вот наш новый бизнес, который сервис, сейчас очень мал в Азии. Наш оборот в Азии – это число Х. Из этого числа Х только процентов 5–10 – это новый бизнес. А по всему миру новый бизнес – это 25%.
– Удалось достичь роста выручки? Вы говорили, что 30% будете считать удачей.
– Нам удалось достичь целей, и в положении трансформации сложно оценивать финансовые показатели, потому что в одной ситуации мы продаем продукт – и люди платят сразу. В другой мы продаем подписку, которая платится помесячно. Количество потребителей продуктов выросло на 30%. Но стоимость компании выросла больше, потому что клиенты, которые находятся на подписке, ценнее. Оборот порядка $200 млн, но мы хотим сделать $3 млрд. Мы хотим вырастить [оборот] до $3 млрд. Если, конечно, не будет войны...
– Всемирной?
– Никто не знает. Два года назад вы могли себе представить, что мы окажемся в этой ситуации?
– Два года назад – нет, а год назад – вполне.
– Ну, год назад мы уже были в этой ситуации.
– В феврале, еще когда майдан не победил, такая вероятность уже была.
– Я понимаю, но лично я не мог ожидать, что оно зайдет так далеко. Вы ожидали, что Крым перейдет в состав России? Пока это скорее мягкий вариант. Много агрессии, которая накопилась и не была выплеснута в мире, и для нее должен быть какой-то выброс. Я хочу сказать, что люди иррациональны, и они совершают иррациональные вещи. Иррациональность частично происходит из того, что можно постичь, и частично из хаоса. Есть хаос, который есть естественная случайность. Например, тот же самый Ли Кван Ю. Есть огромное количество экономических исследований, которые говорят, что Ли Кван Ю и Сингапур – это аномалия, что по экономическим законам такого быть не должно. Что в мире за последние много лет такого рода режимы в некоторый момент, как в Чили, приходили к максимуму. А Сингапур – я туда впервые приехал в 1994 г., в январе – он уже сейчас пошел на третий этап, третий подъем. Даже четвертый. И на каждой ступеньке мне казалось, что Сингапур развился и дальше уже развиваться некуда. Понимаете, в чем смысл экономических теорий. Они базируются на том, что мир хаотичный и в хаотичном мире не бывает демонов Максвелла, которые делают какие-то разумные действия. В хаотичном мире происходят какие-то предсказуемые действия. Теоретически все могут договориться между собой и много раз делать какую-то вешь по договоренности. Но в мире так не происходит. Кто-то делает одно, кто-то другое, это усредняется, и получается экономическая теория. А Сингапур несколько раз делает осмысленную вещь. Так вот что я хочу сказать – это тоже случайность. Но я не знаю, что будет сейчас происходить. Если почитать прессу разных стран, создастся впечатление: люди думают, что кто-то знает. Ну, например, какая-то пресса считает, что Обама знает. Или что руководитель России знает. А он не знает. Я не думаю, что знает. И это очень неприятно. А в Сингапуре он знал. Или думал, что знал, но он много раз показал, что он знал. Как Стив Джобс – он же тоже аномалия. Он много раз подряд сделал правильный выбор. Есть же цифры – Apple тратила на RnD (исследования и разработку) в 6 раз меньше, чем Microsoft. Можно посчитать, что, с одной стороны, бардак и идиоты в Microsoft, а с другой стороны – там ведь все организованно. Нет, с обеих сторон очень толковые ребята. Но с одной стороны решения принимаются правильно, с другой стороны – неправильно.
– Apple и Microsoft были на разных стадиях своего развития?
– К сожалению, нет. В случае Ли Кван Ю и в случае Стива Джобса один человек правильно принимал решения. Поэтому в любой социально-политической системе есть огромная степень непредсказуемости. К сожалению. Можно ли было предсказать вторую мировую, в том формате, в каком она получилась? Я не думаю. Я как минимум точно знаю, что есть несколько десятков миллионов людей, которые не смогли, и несколько десятков тысяч очень умных людей, которые тоже не смогли. И все погибли.
– В Советском Союзе ждали войны.
– Но не в таком формате.
– У вас были переговоры с Apple.
– У нас сейчас переговоры со всеми – с Apple, Microsoft, VMware, Dell, Lenovo, HP. Наш софт защищает данные, и поэтому его свойство – быть между платформами. Есть Apple, Microsoft, Red Hat, Google – и мы должны поддерживать всех. Мы собираемся выпустить мобильный софт, мы уже поставляем софт для мобильного доступа. Мы поддерживаем Mac.
Apple, как и Сингапур, очень прагматичен, a значит, и программатичен. Партнерство с Сингапуром возможно только по какой-то программе. Программы функционируют, но никаких суперспециальных отношений не удается наладить. В этом плане Сингапур не азиатская страна, в которых важны только отношения. В других азиатских странах, даже если нет прямой коррупции, есть непрямая – ты мой друг, ты мне помогаешь. В Сингапуре коррупции нет.
– Был премьер Ли Кван Ю, теперь вместо него его сын – это же азиатская история.
– Не совсем. Это объясняется отсутствием кадров. Кадры есть, но их мало. Ли Кван Ю тяжело было подобрать преемника на свою роль. Перед его сыном премьером был другой человек, однако его авторитет был существенно меньше, чем авторитет сына. Так что это не совсем азиатская история.
– А до договоров с Apple дошло?
– У нас есть партнерство с Apple, но все партнерства с ними достаточно типичные. Более серьезные партнерства будут с Microsoft. С Apple мы работаем по поддержке их новых технологий и по тому, чтобы наш софт был правильно представлен в App Store, чтобы мы поддерживали правильные версии их железа. У Parallels с ними более глубокое партнерство, но я не могу раскрывать детали. Но тоже довольно формальное, Apple – жесткая организация, у нее правила часто важнее, чем люди. Исключений практически нет.
– Наверное, большие организации так и должны работать, жестко управляя своими сотрудниками?
– Ну почему, можно давать какие-то руководства, внутри которых люди могли бы работать. Понятно, Microsoft работает не так, как и Google. Но Apple самая дорогая компания мира. Они собираются выпускать автомобили, дроны. Я думаю, что, если бы Apple выпустила автомобили, люди бы их покупали. Вот зачем им часы, я не знаю. Кто-то купит, наверное. Я вот вообще не ношу часы, я занимался дзюдо, и тренер вложил в наше маленькое сознание, что часы отвлекают тебя. Что нужно иметь часы в голове. Но это тоже ерунда, зачем мне часы, у меня есть телефон.
«Талантливые люди оцениваются в евро»
– Вы хотели создать университет в России.
– Я председатель наблюдательного совета Новосибирского университета. Когда я был маленьким, меня возили на Байкал, и мне было мучительно непонятно, почему огромные дома декабристов, показанные там, – это плохо. Я был из Питера, жил в маленькой квартире, а в Сибири красиво, кедры, стоит огромный дом - и это несчастные сосланные декабристы. И теперь я в Сибири. Но создание нового университета придется пока отложить. Я хотел бы создать его в России, но для создания хорошего университета или хорошей технологической компании нужна активная международная коллаборация, которая сейчас усложнилась.
– Как продвигается проект «Иннополиса» в Татарстане?
– Это проект [министра связи] Николая Никифорова, а я только стараюсь помогать. Понимаете, международная коллаборация была и в СССР, у моей мамы была студентка-вьетнамка, у папы было несколько вьетнамских студентов. И сейчас можно коллаборировать с Китаем. Но, в принципе, пока что мне хватает нагрузки Новосибирского университета и Acronis. Новосибирский университет очень хороший, входит в топ-5 университетов России, даже в топ-3. Если судить по международным рейтингам. Там есть наука, там можно многое сделать, он полезен для России. Романтика присутствует у всех. Я вот, например, люблю Россию, а почему – непонятно. Вроде бы я тут не так много и т. д. И меня все время пытаются признать нерусским.
– Как это отражается на работе Российского квантового центра?
– Все эти вещи отразились на учреждениях тремя образами. Первый самый непосредственный – большинство оборудования сейчас производится и продается за доллары и евро. Бюджет стал меньше в долларах – оборудования стало меньше. Современные исследования – это конкурентная игра, и если у вас нет правильного оборудования, то у вас нет возможности выиграть у людей, у которых оно есть. Всем более-менее понятно, что будет происходить интересного, и все работают в одном направлении. Тот, у кого правильное оборудование и люди, делает это первым. Получает Нобелевскую премию. Второй – к сожалению, большинство талантливых людей оцениваются тоже в евро и долларах. Большинство из них даже в советское время могли эмигрировать и работать в Америке, а теперь тем более. Поэтому если у человека есть выбор между позицией в Университете Техаса и зарплатой в $180 000, то он и здесь ожидает, что его зарплата будет номинироваться в долларах. И ему менее комфортно получать меньше. Фактически в два раза меньше. Этот фактор пока так сильно не влияет, ученые привязаны к месту работы своим оборудованием, им тяжело переехать. Но в долгосрочной перспективе это будет влиять, и многие захотят переехать. А третья вещь – косвенная, международные ученые с гораздо меньшим интересом коллаборируют с нашими центрами. Они говорят, что им было гораздо интереснее коллаборировать с советскими учеными. Советский Союз был закрытой страной, и поэтому там были замечательные ученые, с которыми взаимодействовать, иначе как приезжать сюда и работать здесь, было невозможно. А зачем нам коллаборировать с российскими учеными сейчас? Если они хотят, пусть приезжают к нам, а к вам зачем ехать? Все три вещи плохо влияют на ситуацию, особенно первые две. Но наш Квантовый центр функционирует, публикует научные работы. Мы недавно сравнивали нас с сингапурским научным центром и выяснили, что у нас количество опубликованных работ на человека больше, чем в Сингапуре, а стоимость чуть-чуть меньше. Это хороший результат, потому что в Сингапуре большое финансирование, там огромный центр, который дольше существует. Но все равно российская научная школа настолько сильная, что научный центр, который мы только-только основали, сумел показать лучшие результаты. В Сингапуре, кстати, ученые в основном иностранцы, а наши ученые получали образование в России. К слову, я тоже участвую в Сингапурском квантовом центре. Я пригласил его руководителя в научный совет российского, а он пригласил в свой.
– Вы помогли привлечь деньги Газпромбанка в Российский квантовый центр (РКЦ)?
– На РКЦ нам финансирование выделило «Сколково». Но при этом не дало денег. Если внимательно посмотреть, это просто подтвержденные гранты. Сначала нам обещали полтора миллиарда, потом оказалось, что это 894 млн руб., а фактически заплатили 200–300 млн руб. И еще рубль подешевел. То есть намного меньше – в 10 раз. И мы были вынуждены создать достаточно уникальную службу по привлечению средств, которая бегает и у всех выпрашивает деньги. Делает пиар науки. У нас много источников. Я давал деньги, Александр Абрамов давал деньги. Зимин давал деньги, мэрия Москвы. Понятно, что у Сингапурского центра такой службы нет. Она им не нужна. И эта служба вышла в конце концов на Газпромбанк. Не через меня, наоборот – я познакомился с Газпромбанком через них.
Всегда помогает, когда у людей есть интерес к квантовой механике, к тому, как устроен мир. Есть долгосрочный бизнес-интерес, и важно, что «Сколково», перед тем как отказаться давать нам дальше деньги, попросило переформатироваться в прикладной центр. Это стоило огромного количество мучений. В мире ученые привыкли защищаться от слова «прикладной». Оно предполагает, что они начнут заниматься чем-то таким, от чего у них на ушах вырастут волосы. Но мы своих ученых приучили к тому, что занимаемся фундаментальной наукой с сильно прикладной направленностью. И ученые делают собственные проекты – сейчас их три и скоро будет еще девять. Мы заставили ученых (в том числе международных) думать, как они свои исследования смогут превратить во что-то конкретное быстро. Мы их убедили, что самая интересная современная наука – это что-то типа графена. За него недавно получили Нобелевскую премию и уже пытаются делать что-то практическое. Обычно между этими двумя событиями проходит 20–30 лет, иногда это не происходит никогда.
И поэтому у нас в центре есть коммерция. Но в таких случаях это высокорисковая коммерция, такие инвестиции могут и не быть прибыльными. А могут быть очень прибыльными. Я искренне верю в талантливых людей, и вероятность того, что это будут хорошие инвестиции, очень большая. Но вероятность нельзя подтвердить ничем конкретным, это как вера. Однако какие-то результаты уже есть.
«В пузыристые стартапы не вкладываемся»
– Как продвигаются ваши стартапы?
– Нехорошо так говорить, но стали доступны более талантливые люди, потому что они больше не хотят идти в Газпромбанк, или «Газпром», или в «Роснефть». И они стали стоить дешевле, потому что получают в рублях. У инженеров индексация есть, а у ученых еще больше. Но все равно она не окончательная. И еще люди стали работать больше, потому что понимают, что им надо держаться за свои места. Поэтому стартапы в портфеле Runa Сapital почти все работают на международном рынке. У них дела идут замечательно. Есть количество стартапов, которые в большей степени работают в России, но у них дела не очень, хуже, чем планировалось. Но тоже как-то. Мир технологий – везде мир технологий.
– Какой лучший стартап в портфеле Runa?
– Вот у меня шесть детей, и если меня спросят, кто самый любимый ребенок, то мне непонятно кто. Наверное, самые заметные наши стартапы – это Nginx, Acumatica, Zopa, LinguaLeo, Technosoft, CloudLinux, MariaDB. MariaDB и Nginx – это самые большие компании по влиянию на мир. То есть MariaDB замещает MySQL. Те люди, которые создали MySQL, продали его в Sun, который продали в Oracle, а потом они ушли оттуда и создали MariaDB. Было 24 инженера, которые писали MySQ, 20 из них сейчас пишет MariaDB. Более продвинутый MySQL. Поэтому сейчас все современные большие проекты – Facebook, Twitter – перешли на MariaDB и Nginx, их софт использует прямо или косвенно каждый житель земли и каждая организация!
Полную версию интервью читайте здесь.